Venäläinen sielu ja Venäjän idea F.M. Dostojevskin, V.S. Solovjovin ja N.A. Berdjajevin mukaan

Abstract

Tällä tutkielmalla on kaksi aihetta venäläinen sielu ja Venäjän idea. Ne ovat osittain kietoutuneet toisiinsa, mutta myös erillisiä: ”idea”-sana viittaa tutkielmani kannalta enimmäkseen näkyvään yhteiskunnallis-poliittiseen todellisuuteen, kun taas ”sielu” niiden takana olevaan metafyysis-henkiseen tasoon.

Tutkimukseni pääpaino on kirjallisuuden tutkimuksessa, mutta olen lisännyt loppuun myös jonkin verran diskurssianalyysiä. Keskeiset lähdeteokset ovat edellä mainittujen Dostojevskin teosten lisäksi varsinkin Vesa Oittisen toimittama Venäjä ja Eurooppa: Venäjän idea 1800-luvulla (2007) ja Christer Pursiaisen Venäjän idea, utopia ja missio (1999), sekä hieman vähäisemmässä määrin Mauno Koiviston Venäjän idea (2001) sekä Kirsti Ekosen ja Sanna Turoman toimittama Venäläisen kirjallisuuden historia (2015). Keskeisin tutkimusmetodi on narratiivinen analyysi. Johdanto-kappaleessa käytän myös (intuitiivista) fenomenologista analyysiä sekä yhteenveto-kappaleessa hermeneuttista analyysiä.

Aloitan tutkielmani aiheen yleisellä ja metafyysisellä pohdinnalla tutkielmani aiheesta, sen keskeisistä henkilöhahmoista ja kansakuntia määrittävistä narratiiveista – eli siis sielun tasolta – sekä kerron myös erään henkilökohtaisen sattumuksen, joka antoi alkusysäyksen tämän tutkielman kirjoittamiselle. Tämän jälkeen siirryn ideoiden tasolle: selvitän lyhyesti, miksi Venäjä on niin ainutlaatuisessa asemassa maailmankulttuurien yhteentörmäyskentällä, sekä annan historiallisen läpileikkauksen selventääkseni tätä asemaa. Keskityn nimenomaan aiheeni kannalta käänteentekeviin tapahtumiin. Lähemmin tarkastelen 1800-luvun kahta intellektuellis-yhteiskunnallista suuntausta slavofiliaa ja zapanikkilaisuutta, jotka ovat perustekijöinä kaikelle myöhemmälle venäläiselle diskurssille. Käyn läpi myös venäläisen tematiikan esilletuojana pidetyn Pjotr Tšaadajevin ajattelua – joka toimii ikään kuin peilikuvana tutkimukseni päähenkilöiden ajatuksille.

Dostojevskia käsittelevä luku on tutkielmani ydinaluetta. Sielun tasolla käsittelen hänen henkilöhahmoaan ja kaunokirjallista tuotantoansa, idean tasolla – joka konkreettisesti näkyy hänen potšvennitsestvo-yhteiskuntaideaalissa (suom. maaperäisyys) sekä ”messiaanisessa” kaikki-ihmisen-ideassa – hänen non-fiktiivista tuotantoaan. Solovjovin ja Berdjajevin ajattelua käsittelevä luku on enimmäkseen yhteenvetoa Dostojevskin tematiikasta, joskin tutkin, miten he ovat Dostojevskin ajattelua kehittäneet eteenpäin ja mitä – jos ei kokonaisia elementtejä, niin ainakin painotuksia – he ovat hylänneet.

Yhteenveto-luvussa luon pikaisen katsauksen (poliittiseen) tilanteeseen ja diskurssiin postsosialistisella Venäjällä. Käyn myös läpi alkuperäisen tutkimussuunnitelmani tuloksia: Lähdin hypoteesista, että molemmat käsitteet ovat syntyneet 1800-luvun ristiriitojen puristuksessa. Tutkielmaa tehdessä tämä käsitys on vahvistunut paikkansa pitäväksi.

В этом исследование я рассматриваю концепции русская душа и русская идея согласно Ф.М Достоевскому (1821-1881), В.С Соловьёву (1853-1900) и Н.А Бердяеву (1874-1948). Я считаю что эта работа актульна, ведь русская политика является постоянной темой финской медиа. Несмотря на это, сама русскость плохо представлена в Финляндий. Как Осмо Хаапаниеми писал в предисловии к своей книге о Бердяеве: «Имея 30-летний опыт, могу сказать, что русская метафизическая (религиозная) философия плохо подходит в Финляндии».

Я начинаю мое исследование с рассказа о случае, произошедшем со мной в Сибири несколько лет назад. Далее я размышляю о концепции русской души и русской идеи, и также самих этих писателях, на общем уровне. Кажется так, что никакой другой народ в мире не имеет такую глубокую традицию саморефлексии, т.е. традицию о рассуждение своего расположение среди других наций мира. Согласно Самуелу П. Хунтингтону (1927-2008) является во факте, что Россия была бессознательной страной со времен петровских реформ. В отличии от других бессознательных стран Россия также представляет собой страну, расположенную в ядре великой мировой культуры: Если Турции или Мексике удастся определить себя как часть западной культуры, влияние в исламской или в латиноамериканской культуре будет небольшим. Если Россия станет вестернизированной, православная культура перестанет существовать. (Huntington 1996, 175-176.)

Одной из кульминационных точек русского самосознания, как уникального острова среи народов, считается представление псковского монаха Филофеея (1465-1542) о Москве как «третьем Риме»: «Два Рима пали, третий стоит, а четвёртому не бывать». Московская Русь взяла на себя эту роль при Иване III (1440-1505), и с ней подозрение к католическому и протестантскому западу (Pursiainen 1999, 14). Новый этап истории России начался только тогда, когда Петр Великий (1672-1725) обратил свой взор на Запад в начале 1700-ых годов, совершив революцию сверху вниз (Oittinen 2007, 66). Таким образом, если провозглашение монахом Филофеем Москвы третьим Римом заставило россиян почувствовать себя благочестивым и неиспорченным народом, избранным Богом, то реформы Петра Великого заставили россиян – или, по крайней мере, его «интеллектуалов» – считать себя отсталыми (Oittinen 2007, 11). Эта «отсталость» всё-таки становилась все более положительной по мере развития 1800-ых годов – также среди «интеллигенциий». Началась духовная и интеллектуальная борьба между западниками и славянофилами, не просто о правильном решением «русской проблемы», но о сути России в целом. Эти два движения являются основополагающими для любого последующего дискурса. Они изменились много раз, но основная дилемма осталась той же самой.

Понятие русская идея утвердилось в русском политическом и философическом дискурсе в конце 1800-го века (Pursiainen 1999, 14). Достоевский популяризировал представление русской души (особенно в его романе Братя Карамазовы, 1880), но русская идея стала известна благодаря одноименной книге Соловьева (1888). Первоначально фраз русская душа появилась в романе Николя Гоголя Мёртвые души (1842). В моем исследовании я изхожу из основания, что русская душа и русская идея переплетены в идеологической борьбе между славянофилами и западниками. Так что по моему это неудивительно, что также именно Гоголь первом пытался решить этот вопрос: Он утверждал, что истина является больше на стороне славянофилов, ведь они видели ситуацию в целом (издалека), но истина также на стороне западников, потому что они говорят довольно досконально о «стене, которая является перед ними».

Учёны долго раздумывали о том, что Достоевский имел в виду под своими словами «мы все вышли из шинели Гоголя». Я бы утверждал, что Достоевский усвоил свой жизненную миссию из Гоголя: объединить разделенную нацию в новое братство. Как на Гоголя, На Достоевского влияли больше славянофилы, чем западники. Свою история путешествия его по Европе Зимние записки о летных впечатлениях (1863) полна критики европейского образа жизни. Несмотря на Достоевский считал то, что западники нечто вроде более последовательные чем славянофилы: стать европейцем, по крайней мере, в принципе возможно, но повернуть время назад – нет (Dostojevski 2015, 186).

Достоевский назвал свою общественную философию почвенничеством. Он сравнил свою идею с рытьем канала, в котором официальный уровень начатый Пётр Великого шел прямо, но общий народ прошёл диагонально. Достоевский мечтал чтобы эти два направления приближались друг к другу, и вот так воплотилось бы братское воссоединение разных направлений народа. (Dostojevski 2015, 140.) Некоторые исследователи русской литературы пишут, чтобы согласно Достоевского идеи и восприятие общества взятые из Европы не подходят в России (Turoma 2015, 323). Я вижу что это понятие представляет собой большое недоразумение. Достоевский постоянно подчёркивает то, что реформы Пётр Великого принесли спасение к положению «тяжеловесности». Достоевский хотел чтобы народ считал также «интеллигенцию» часть себя: распространение грамотности бы было первым конкретным шагом к этому воссоединению. тем не менее он видел, что народ не будет читать книги интеллигенции, прежде чем они сами станут народом. (Dostojevski 2015, 220, 232, 234)

Достоевский воспринял у славянофилов базовое уважение к русскому народу и также представление о разных жизненных путях культур – в отличие от линейной дуги западников – в которой западный путь развития был мера всего. Несмотря на эти представления, Достоевский объявляет то, что Европа поручила России её универсальную миссию (Kartano 2015, 21). Согласно ему, русская идея является синтезом идей европейских стран (Dostojevski 2015, 50). Достоевский не проповедует сам по себе превосходство русского народа. Мысль, на которой Достоевский строится свою идею о мессианской ролью России есть то, что Россия есть в состоянии «ферментации», в то время как нации Европы застряли на месте: «француз не видит смысла в англичане, и наоборот», пишет он (Dostojevski 2015, 75). О русских он дальше продолжает:

В Русском человеке нет европейской угловатости, непроницаемости, неподатливости. Он со всеми уживается и всё вживается. Он сочувствует всему человеческому вне различия национальности, крови и почвы…У него инстинкт общечеловечности. (Достоевского 1861, 17.)

В этом двух предложениях есть изложение мысли все-человечесности Достоевского, которую он считал характерной для русских. Это идейное содержание популяризировались в знаменитой речи при открытии памятника Пушкину в 1880-ом году.

Уже в этой мысли видно влияние идей Петра Чаадаева (1794-1856), который утверждал, что Россия является в сущности «неоригинальной». Только у Достоевского это становится положительным. В публикациях журнала Время в начале 1860-х годов, эта мессианская миссия является по крайней мере духовной, но в Дневнике писателя (1773-1881) он воспринимает также политические и военные взгляды. В дневнике писателя Достоевский также говорит о русских как бы они были «избранным народом» Бога. В этой идее мы сталкиваемся с теологической проблемой: согласно классическому христианству существует только один народ, избранный особенно себе Богом; евреи. Нигде Достоевский не разрабатывает эту дилемму, а вместо этого Дневник писателя полон самого сильнейшего антисемитизма. Я сам могу найти только одно объяснение для этого: Достоевский завидовал евреям, ведь они «избранный Богом» – не русские.

Согласно Весе Оиттинену (1952-) Достоевский первым сформулировал эти идей, которые Соловьёв потом выкристаллизовал во свей статье Русская идея (фр. L´idée russe, 1888) (Oittinen 2007, 39). В отличие от Достоевского, Соловьёв все-таки обращается к отличию мессианства русского и еврейского. Соловьёв начинает свою статью с Повести временных лет (око. 1117), согласно тому легендарному заявлением Варягу Рюрику (око.830–око.879) и ему братьям: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нам». (Solovjov 2007, 307.) Согласно Соловьёву русские так научились выстраивать материальную сторону в порядке, но чувствовали внутреннюю пустоту до тех пор, пока святой Владимир (око. 960-1015) обратился в христианство: «Бывший фанатичный идолопоклонник начался соблюдать духу евангелия сильнее чем греческие епископы, крестившие его», пишет Соловьёв. (Solovjov 2007, 308.)

Согласно Соловьёву благочестие святого Владимира тем не менее было забыто, и Московская Россия опустилась в жестокое варварство. Пётр Великий принес спасение этой ситуацию. Согласно Соловьёва он «отбросил слепой национализм, и принес в Россию долго потребованную европейскую цивилизацию. Кажется что Соловьёв считает славянофилов своего времени лжепатриотам, для которых национальная миссия зависит только от вооруженной силы. В отличие от Достоевского он считает, что не имеет смысла во взятии Константинополя, и вообще-то считает то, что «император-папский» положение царя России есть языческая идея. Он называет Россию своего времени пристрастившийся к «безудержному мракобесию и спелою национализму. Она предала учение Владимира и Петр Великого. (Solovjov 2007, 308-310.) Он резко критикует церкви России из-за союза с государством. Согласно ему, церковь России отрицает свою духовную природу, обращаясь к мирской силе (Solvojov 2007, 318-319). Он считает, что после освобождения крепостных тело России свободно, но её дух все еще ждет освобождению, и только со своим телом Россия не может выполнить свою историческую миссию. Освобождающей правды боятся, ведь она экуменическая, а не исключительная национальная. (Solovjov 2007, 320-321.) Соловьёв пишет о какой-нибудь Святой Троице, в которой вечное былое (верховный представитель всемирной церкви), настоящее (государственная власть) и будущее (пророки, духовная жизнь народа) является в гармонии. Проблема всё-таки есть в том, что правительство захватило себе две другие сферы жизни. Этой ситуацией могли бы быть удовлетворены, если бы Россия не была «христианской нацией в душе». Возвращение этой гармонии является русской идеей, и она именно транснациональная, а не националистическая. (Solovjov 2007, 325-332.)

Согласно Соловьёву, такая историческая миссия требует народа, который еще не успел придерживаться определенных форм и в котором не является никакого исключающего, а что «выше особых интересов». Соловьёв считает, что эти свойства заложены особенно в национальном характере России: В этом снова видно мысль Чаадаева о не-оригинальности Россий, но – как у Достоевского – в положительном аспекте. (Oittinen 2007, 45.)

Николай Бердяев Классифицировал Соловьева как разработчика славянофильской традиции в универсальном направлении (Pursiainen 1999, 139). Я считаю, что такое направление сильно включено в мышлении Достоевского, это просто тонет под его национальным пылом. Хотя Соловьёв отвергает националистическую линию Достоевского и славянофилов, кажется тем не менее что он адаптировал идеи соборности от славянофилов и все-человечество от Достоевского – и таким образом мессианский потенциал в качестве посредника человеческих конфликтов.

Кажется, что Бердяев принимает эту идею русского мессианизма, развитую Соловьевым от Достоевского. Кажется также, что Бердяев принимает идею Достоевского – позже популяризирован Освальд Шпенглера (1880-1936) – о России как восходящей культуре. Он пишет, что в начале 1800-го века такое мессианское сознание было преобладающим в Германии, но сейчас она уже известила свои духовные ресурсы, и есть время России выйти на «историческую арену». Он все равно подчёркивает – так же как и Соловьёв – что это не ветхозаветное иудейское националистическое, а новозаветное наднациональное мессианское сознание. (Berdjajev 2007, 356.)

Хотя Бердяев отвергает вечные заявления о загнивании Запада как эгоистичного и антихристианского, он всё-таки считает, что гуманизм на Западе исчерпал свою находчивость и погрузился в кризис, и поэтому Россия не может это посмертно принять, а она должна найти своего внутреннего человека; «внутреннего Христа» (Berdjajev 2007, 364). Бердяев заключает своей сочинение Душа России словами: «Русский народ по духу своему и по призванию своему сверх-государственный и сверх-национальный народ, по идее своей не любящий ”мира”, и того что в ”мире”» (Бердяев 2016, 72).

эта мысль также усвоена в сознании прошлого президента Финляндии Мауно Койвисто (1923-2017), ведь он пишет в своей книге Русская идея (фин. Venäjän idea, 2001): «Стремление к благополучию или счастью не было частью усилий России или Советского Союза. Цель заключалась в том, чтобы при необходимости через страдания достичь более высоких целей.» (Koivisto 2001, 280.) Русская идея влияет тоже на деятельность современной России. Ведущие националист–идеологи такие как Александр Дугин (1962-) постоянно апеллируют к Достоевскому в своих взглядах – даже в правильных контекстах (Pylsy 2017, 143). Новый президент недавно созданной Российской Федерации Борис Ельцин (1931-2007) почти сразу после прихода к власти призвал интеллектуалов новой Россий переформатировать идею России – хотя новая конституция страны явно отрицала идею о государственной идеологий (Oittinen 2007, 51). Тот же самой Мауно Койвисто продолжает: «Россия является одной страной между другими, у которой была мессианских стремлениях. Прошло ли время мессиансва? Будет ли Россия стать в западноевропейской мысли нормальной страной?» (Koivisto 2001, 281.)

Во времени написания книги, в начале 2000-ых годов, Россия оправлялись от хаотических 1990-х годов, и ее будущее направление оставалось открытым. Все равно, время показало то, что Россия века Владимира Путина (1952-) кажется все глубже погружалась в свою «особенность» (Oittinen 2007, 51). Кажется, что эта особенность остается значительно необъяснимой для других наций – факт который представляет собой главную причину за мотивации написания этой диссертации. Кажется также, что эта «особенность» представляет собой политическую проблему для других стран по отношению к Россию.

Все равно, согласно Достоевскому идеи определяющие нации, не только нужные, но на самом деле необходимы для существования каждой нации. В дневнике писателя он пишет: «Если наций не будут жить высшими, безкорыстными идеями и высшими целями служения человечеству, а только будут служит одним своим «интересам», то погибнут эти нации несомненно, окоченеют, обезсилеют и умрут». Достоевский продолжает: «А выше идеи нет, как те, которые поставить перед собой Россия». (Достоевского 1878, 283.)

Во времена Достоевского, в 19-ом веке, центр всемирно-исторического развития все ещё было стабильно закреплен в Европе, именно во Франции, из которой русские цивилизованные и интеллектуалы тоже искали образец со времен реформ Петра Великого. В эпоху после Второй Мировой Войны роль измерителя всемирной истории все чаще переходилась из Европы Соединенным Штатами, и также, особенно в постсоциалистической эпохе на, Дальний Восток. О вторжении дальневосточной культуры «предупреждал» уже Соловьев, и Бердяев делал ясное предсказание об этом – как о упадке европейской культуры – в Судьбе России, написавшая во время Первой Мировой Войны (Pursiainen 1999, 169).

В постсоциалистической России идеи Достоевского и Бердяева о (мессианском) характере и роли России наиболее разработаны, возможно, Сергеем Кортуновым (1956-2010). В своей статье Россия: Национальная идентичность на рубеже веков (1997) Кортунов утверждает то, что это именно русские философы и этнографы, которые всегда подчеркивались, что человечество является объединённым в плане культуры и цивилизации, в котором народы являются только лишь переходной стадией. В наше время роль этой «плавильного котла» исполняют наиболее явно Соединение Штаты. Все равно Кортунов в способности США выполнить эту объединяющую миссию: Они могли бы иметь нужный экономический и военный потенциал, но не необходимую душевную сущность для этого. (Kortunov via Pursiainen 1999, 181.) А какой народ тогда подходит для этой миссии? Кортунов отвечает, что это нация с таким качествами, как общечеловеческая характерность, восприимчивость к другим культурам, терпение, широта духовных качеств и т.д. Как можно догадаться, согласно Кортунову, эти качества присущи именно русскому народу. В поддержку этого аргумента он обращается к писателям и философам, таким как именно Достоевский и Бердяев: вот так круг (снова) замкнулся. Кортунов всё-таки продолжает – как по словам раннего славянофила Алексей Хомякова (1804-1860) – что пробуждение духовности русского народа является необходимым условием реализации этой миссии. (Kortunov via Pursiainen 1999, 181.)